Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Ерунда! Нам только что дали поесть, это раз. Бергер спасен, это два. И неизвестно еще, отдаст ли Нойбауер приказ. Что тебе еще надо? Заладил — «несчастье, несчастье»! Ты что, хочешь, чтобы тебе дали гарантию на год?

— Бергер вернется? — спросил кто-то за спиной у 509-го.

— Он спасен, — с горечью произнес Розен. — Он не попадет в эту партию.

— Заткнись! — оборвал его 509-й и обернулся. За спиной у него стоял Карел. — Конечно, вернется, Карел. Ты почему не в бараке?

Карел поднял плечи.

— Я подумал, может, у вас найдется кусок кожи, пожевать.

— Вот тебе кое-что получше, — ответил Агасфер и отдал ему свой хлеб и морковку. Он оставил все это специально для него.

Карл принялся медленно жевать. Потом, заметив, что на него смотрят, встал и ушел. Когда он вернулся обратно, он уже не жевал.

— Десять минут, — объявил Лебенталь, глядя на свои никелированные часы. — Неплохо, Карел. Меня так хватило всего на десять секунд.

— Лео, а может, попробовать обменять часы на еду? — спросил 509-й.

— Сейчас на еду ничего не обменяешь. Даже золото.

— Можно есть печень, — сказал Карел.

— Что?

— Печень. Свежую печень. Если сразу же вырезать, то можно есть.

— Откуда вырезать?

— У мертвого.

— Кто тебе это сказал, Карел? — спросил Агасфер через некоторое время.

— Блацек.

— Какой Блацек?

— Блацек из лагеря под Брно. Он говорил, что это лучше, чем умереть самому. Мертвые есть мертвые, их все равно сжигают. Он меня многому научил. Он мне показывал, как надо притворяться мертвым и как надо бежать, если стреляют: зигзагом, туда-сюда, и приседать. А еще — как сделать, чтобы осталось побольше места, в братской могиле, чтобы дышать, а потом, ночью, вылезти. Блацек знал много всего такого.

— Ты тоже знаешь немало, Карел.

— Конечно. А то бы меня уже не было здесь.

— Правильно. Но давайте лучше думать о чем-нибудь другом, — предложил 509-й.

— Нам надо еще натянуть на мертвяка одежду Бергера.

Это было нетрудно. Тело еще не успело закоченеть. Они навалили сверху еще несколько трупов, потом снова уселись на свои места. Агасфер что-то бормотал себе под нос.

— В эту ночь тебе много придется молиться, старик, — мрачно заметил Бухер.

Агасфер поднял голову, прислушался к далекому гулу.

— Когда убили первого еврея и оставили убийц безнаказанными, они попрали закон жизни, — произнес он медленно. — Они смеялись. Они говорили: что такое несколько евреев по сравнению с великой Германией? Они отворачивались. И Бог их сейчас карает за это. Жизнь есть жизнь. Даже самая жалкая.

Он снова забормотал. Остальные молчали. Становилось прохладнее. Они еще теснее прижались друг к другу.

Шарфюрер Бройер открыл глаза. Спросонок он не сразу нащупал в темноте кнопку выключателя. Одновременно с лампой загорелись два зеленых огонька на столе. Это были две маленькие электрические лампочки, искусно вставленные в пустые глазницы человеческого черепа. Если бы Бройер еще раз нажал кнопку, в комнате погасли бы все лампы, кроме этих двух зеленых. Это был забавный эффект. Он очень нравился Бройеру.

На столе стояла тарелка с остатками пирога и пустая чашка из-под кофе. Рядом лежало несколько книг — приключенческие романы Карла Мая. Литературные познания Бройера ограничивались этими романами и еще одним скабрезным изданием о любовных приключениях некой танцовщицы, выпущенным малым тиражом для любителей. Он зевнул и потянулся. Во рту был неприятный привкус. Он прислушался. В камерах бункера стояла гробовая тишина. Никто не отваживался стонать. Бройер научил своих подопечных дисциплине.

Он сунул руку под кровать, достал оттуда бутылку коньяка. Потом, дотянувшись до стола рукой, взял стакан, наполнил его и залпом выпил. Еще раз прислушался. Окно было закрыто, но ему показалось, будто он слышит грохот орудий. Он налил себе еще и выпил. Затем встал и посмотрел на часы. Была половина третьего.

Не снимая пижамы, он натянул сапоги. Сапоги ему были нужны: он любил пинать в живот. Без сапог был совсем не тот эффект. А в пижаме было удобней: бункер был жарко натоплен. Угля у Бройера пока хватало — в крематории его уже почти не осталось, а у Бройера еще имели запасы, которые он вовремя отвоевал для своих особых целей.

Он медленно пошел по коридору. Дверь каждой камеры была снабжена окошком, через которое можно было заглянуть внутрь. Бройеру это было вовсе ни к чему. Он и так знал свой зверинец и гордился этим придуманным им самим названием. Иногда он называл свои владения цирком — с бичом в руке он сам себе напоминал дрессировщика.

Он шел от камеры к камере, как любитель и знаток вина обходит свой погреб, от бочки к бочке. И так же, как владелец винного погреба в конце концов выбирает самое старое вино, Бройер решил сегодня остановить свой выбор на самом давнишнем госте. Это был Люббе из камеры № 7. Он открыл железную дверь.

В маленькой камере было невыносимо жарко. К трубам непомерно большой батареи, включенной на полную мощь, был за руки и за ноги подвешен на цепи мужчина. Он давно потерял сознание и висел теперь, почти касаясь пола. Бройер полюбовался некоторое время этим зрелищем, потом принес из коридора лейку с водой и побрызгал на висевшего, словно на засохшее растение. Капли воды, попавшие на батарею, шипели и быстро испарялись. Бройер отомкнул замки цепей. Обожженные руки Люббе бессильно упали на пол. Бройер вылил остатки воды на неподвижно лежащее тело и вышел из камеры, чтобы еще раз наполнить лейку. В коридоре он остановился. В одной из соседних камер кто-то стонал. Он поставил лейку на пол, открыл 9-ю камеру и не спеша вошел внутрь, что-то бурча себе под нос; потом оттуда послышались тупые удары, грохот, звяканье цепи, крики, которые постепенно перешли в хрип. Еще несколько глухих ударов — и Бройер вновь появился в коридоре. Правый сапог его был мокрым. Наполнив лейку водой, он вернулся в 7-ю камеру.

— Смотри-ка! — произнес он. — Очнулся!

Люббе лежал на животе, лицом вниз, и обеими руками пытался сгрести воду на полу в одну лужицу, чтобы сделать хотя бы глоток. Своими беспомощными движениями он напоминал полумертвую жабу. Вдруг он заметил полную лейку. Вскинувшись, он стал с хрипом метаться из стороны в сторону, пытаясь ухватить ее. Бройер наступил ему на руки. Люббе не мог их освободить и вытягивал шею в сторону лейки; губы его дрожали, голова тряслась, хрип становился все слабее.

Бройер с минуту понаблюдал за ним глазами эксперта. Он видел, что Люббе почти готов.

— Ну жри, черт с тобой, — проворчал он. — Жри свою последнюю трапезу.

Он улыбнулся своей шутке и убрал ноги с пальцев Люббе. Тот бросился на лейку с такой поспешностью, что она едва не опрокинулась. Он еще не верил в свое счастье.

— Жри медленно, — посоветовал Бройер. — Время еще есть.

Люббе пил и пил, не в силах остановиться. Позади у него была шестая ступень бройеровского воспитательного комплекса: рацион, состоящий исключительно из селедки и соленой воды в течение нескольких дней плюс раскаленная батарея, к которой приковывали воспитуемого.

— Все, хватит, — сказал наконец Бройер и вырвал у него лейку. — Вставай. Пошли со мной.

Люббе медленно, с трудом, качаясь из стороны в сторону, как пьяный, поднялся на ноги, и его тут же вырвало водой.

— Вот видишь, — с укоризной произнес Бройер. — Я же говорил тебе, пей медленно. Давай, топай.

Толкая перед собой Люббе, он дошел по коридору до своей комнаты, открыл дверь, и Люббе ввалился в нее.

— Вставай, — приказал Бройер. — И садись на стул. Живо.

Люббе кое-как взгромоздился на стул. Чтобы не свалиться с него, он откинулся на спинку и стал ждать очередной муки. Ничего другого он уже не знал.

Бройер задумчиво посмотрел на него.

— Ты мой самый старый гость, Люббе. Шесть месяцев, кажется, а?

Призрак, сидящий перед ним на стуле, покачнулся.

— А? — повторил Бройер.

Призрак кивнул.

— Неплохой срок, — заметил Бройер. — Длинный. За такой срок немудрено и привыкнуть друг к другу. Я уже прикипел к тебе сердцем. Смешно, но так оно и есть. Против тебя лично я ничего не имею, ты же знаешь… Ты ведь знаешь? — повторил он после небольшой паузы. — Или нет?

Призрак опять кивнул. Он ждал очередной пытки.

— Тут, понимаешь, принцип — извести вас всех. А кого именно — плевать! — Бройер важно кивнул и налил себе коньяку. — Плевать… Жаль. Я думал, ты прорвешься. Нам оставалось только подвешивание за ноги да еще одно произвольное гимнастическое упражнение — и ты бы закончил полный курс и вышел. Ты это знаешь?

Призрак кивнул. Точно он не знал, но слышал, что Бройер иногда отпускает заключенных, выдержавших все пытки, если у него не было четкого приказа о их ликвидации. Он был бюрократом на свой лад: кто выдерживал — получал шанс. Этот бюрократизм был замешан на надменном восхищении стойкостью противника. Среди нацистов встречались такие, которые были готовы отдать должное врагу, если он этого заслуживал, и поэтому считали себя настоящими мужчинами и джентльменами.